• Прощеное воскресенье. Глава из книги Дарьи Верясовой «Дневник неофита»
• ​Трудные будут дни. Глава из книги Дарьи Верясовой «Дневник неофита»
• ​День четвертый. Глава из книги Дарьи Верясовой «Дневник неофита»

Продолжаем публикацию глав из книги Дарьи Верясовой «Великий пост. Дневник неофита» (М.: Вольный странник, 2020). «Монастырская проза» – так определяет ее автор: это повествование о ее жизни в монастыре в дни Великого поста, о своих чувствах и переживаниях, ошибках и открытии нового, доселе незнакомого ей мира. И о преображении душ – и своей, и тех, с кем Господь свел ее в обители.

День восьмой

Вчера за ужином ко мне подошла мать Елена и, глядя вечными глазами, спросила: — Даша, как себя чувствуешь? Может, еще день отлежишься? Таня тебя на кухне подменит, она согласна. А тебе найдем попроще работу. Креветки надо будет почистить, жаворонков налепить. Я долго отнекивалась, мол, уже здорова и справлюсь, но устоять перед подобным предложением было выше человечьих сил. Мать Елена оказалась права: проснулась я горячей и безголосой, и потому перед завтраком каждый счел своим долгом осведомиться у меня о самочувствии — уж больно смешно я пускала петуха.

Подменившая меня паломница Таня с непривычки была не слишком расторопна, чем сердила Новеллу и заставляла ее неодобрительно коситься на меня. Трапезница Лена громко сообщала в мою сторону о своей температуре и кашле, подразумевая, что я ее заразила. В общем, утро не заладилось.

Также выяснилось, что чистить креветки под пивко — это одно, а в промышленных масштабах под лечебный картофельный отвар — совершенно другое. Пока я, укутанная в три кофты, терзала морских гадов, Павла резала овощи на завтрашний салат, а Таня убирала со столов.

— Фотиния, — обратилась она к Павле, задав какой-то пустячный вопрос.

Та ответила и лишь потом удивилась:

— Ты меня Фотинией назвала?

— Ой, — смутилась Таня. — Прости! Ангелина!

— Так я и не Ангелина. Я Павла, — спокойно пояснила кухарка.

Мне всегда неловко за других в такие моменты, поскольку я и сама способна перепутать все на свете. Но Таня ездит в монастырь не первый год, и это странно.

— Для меня ты все еще Ангелина, — отвечает она. — Никак не привыкну к Павле.

— Мама тоже не привыкнет, — смеется Павла. — Год уже, а все равно меня Алей зовет. А отчим ей говорит: «Да зови ее Пашкой и не парься!»

— А почему это имя, а не другое? — скриплю я.

— Матушка так решила, — пожимает плечами Павла.

— Раньше вообще смешно было: пока не привыкли, все в меня плевались. Подойдут, назовут Ангелиной, я им говорю, мол, Ангелина умерла, а они мне: «Тьфу ты! Павла!»

— Кружек не хватает, — сообщает Таня. Она уже сервирует к обеду.

Я спешу наверх. За время болезни перетаскала в келью чашек пять, и пора их постепенно возвращать на кухню.

Наверху меня останавливает насельница Наташа. Она пришла сюда гладить.

— Слушай, а где серый котик? В туалете его нет.

— Он теперь москвич, — отвечаю я. — Его с выставки в семью забрали.

И устремляюсь в свою келью. По выходе из нее Наташа вновь меня останавливает.

— А люди, что его забрали, — воцерковленные? Вопрос поражает неожиданностью.

— Понятия не имею.

У Наташи загораются глаза.

— Так они же могут через него к Богу прийти!

— Через кота?

— Да! — убежденно кивает Наташа. — Ведь все не зря! Они хорошие люди, раз взяли бездомного кота. Он их непременно в церковь приведет. А кто его самого в монастырь привел? Ты! Получается, что ты уже несколько душ спасла!

Я улыбаюсь ее наивным рассуждениям и бегу дальше.

Жаворонками заведует мать Феоклита.

— А почему жаворонки? — спрашиваю я.

И Феоклита рассказывает мне историю про сорок мучеников, которых морозили в озере, о том, как один не выдержал пытки и был наказан Богом и как, увидев это, мучивший их охранник закричал, что он тоже христианин, и сиганул в озеро.

— М-м-м, круто, — сказала я. — А жаворонки почему?

— Да кто ж его знает, — Феоклита развела руками, — традиция такая.

«Вот все и прояснилось!» — думаю я.

На лепку приходят мать Елена, мать Мария и еще одна послушница, чье имя мне неизвестно, но я очень похожа на ее внучку.

— У меня, как в прошлом году, крокодилы получатся.

— Или слоны.

— Главное, чтобы не удавы.

— Всех удавов — мне! — кричит Новелла.

Она пришла в келарскую из кухни и внимательно разглядывает первые образцы жаворонков.

— А глаза чем делать будем?

— Пищевым фломастером нарисуем.

Новелла одобрительно качает головой и заявляет:

— Рисунки им надо на крыльях сделать.

Хриплю зэчьим голосом:

— Купола!

Я разливаю мед из ведра в маленькие банки. Так протяжно и долго, что молвить хозяйка успела…

— Даша, слепи жаворонка, — предлагает мать Елена.

Я отставляю мед, беру лепешку, мну ее и вытягиваю.

— Смотри, чтобы куропатка не получилась!

— Или грач!

— Или страус!

Я растягиваю тесто и сообщаю:

— Я буду лепить сову. Назову ее Сироткой.

Меньше всего создание в моих руках похоже на птицу. У меня забирают испорченный кусок теста и вручают новый.

— А как же сова Сиротка? — огорчаюсь я.

— Теперь у нее много родителей, — утешает мать Елена.

Жаворонки вышли пышными и румяными, похожими на палехскую игрушку. Завтра будем есть.

День девятый

Я съела трех печеных жаворонков. Сначала было жалко.

— Ешь постепенно, — посоветовала трапезница Лена. — Сначала оторви хвост. Потом сверни ему шею и откуси голову. А когда он будет совсем мертвый, спокойно ешь.

Лена при первой же беседе сумела покосить мою систему ценностей сообщением о том, что Сигарев — ее любимый драматург, а «Страна Оз» — великое кино. Да, иногда самые добрые девушки мира живут в монастырях. Несмотря на жалобный нарисованный взгляд, первый жаворонок оказался таким вкусным, что в глаза остальным двум я уже не смотрела.

Дело было после завтрака, в качестве послушания я помогала Лене разобраться с посудой. Зачастую трапезницей быть выгодно: кто-нибудь всегда оставит на столе лишний фрукт или вкусняшку. Это — трофей. Сегодня был виноград, который, как выяснилось, мало кто любит, в том числе и Лена, потому все ушло в мою пользу — едва не килограмм.

В разгар мытья посуды пришел голодный Шурик.

— Что, сенокос кончился? — спросила Новелла, протягивая ему тарелку с макаронами.

— Ты видишь на мне сено? — неожиданно ответил Шурик, начисто игнорируя факт зимы, и все опешили.

Он взял протянутую тарелку, зачерпнул из тазика вишню от компота и бросил ее на макароны. Темно-красные катышки художественно легли на неровную белую горку, и мы в полной мере осознали, что Шурик — эстет.

А потом Лене позвонили родители и сообщили про болезнь любимого кота. Не успела я подумать «ой», как Лена собралась и упорхнула в Москву с попутной машиной, оставив мне трапезную смену.

— Что происходит? — спросила я, когда, взволнованные Лениным отъездом, сестры собрались на кухне, чтобы обсудить дальнейшую жизнь.

— Видимо, пора выздоравливать, — сочувственно ответила мать Елена.