Много лет назад подарил кто-то Лиде маленький, но дорогой блокнот со стилизованными под старину страницами и в красивом кожаном переплете. Долго лежал он в своей подарочной коробке, так как всё не решалась она использовать такую красоту в тривиальных канцелярских нуждах. А когда стала ходить в храм, то блокнотик вдруг обрел достойное применение. Лида записала туда родные имена – живых и усопших, – чтобы сверяться по этим спискам во время чтения молитв об их здравии и упокоении и не забыть кого ненароком. Списки, к ее собственному удивлению, оказались немаленькими, и как-то на досуге она даже проанализировала свой «отбор». Попыталась объяснить себе самой, по каким таким критериям попали туда те или иные имена. О самых родных и близких речи не идет – и так понятно, что не молиться о них нельзя: и любовь побуждает, и «родство обязывает». Но вот некоторые из имен относились к людям, едва лишь соприкоснувшимся с ее жизнью, причем в какие-то предавние времена, или мимолетно знакомым, а то и вовсе, по факту, незнакомым и даже понятия никогда не имевшим о ней, Лиде. Но тем не менее оставившим в ее душе свой особый, неизгладимый временем след, побудивший даже просить Бога о вечном для них на небесах блаженстве.

Эти размышления приводили к закономерному выводу, что не только вся наша жизнь, но порой даже отдельные, мелкие ее события, на которые мы сами не обращаем ровно никакого внимания, могут вдруг оказаться для кого-то невероятно важными, как в положительном, так и в отрицательном смысле, и иметь свои, далеко идущие последствия. Далее последуют несколько коротких историй, или даже эпизодов, о тех самых малознакомых и незнакомых людях из списка в блокнотике, ушедших в мир иной (о живущих размышлять пока очень сложно), оставивших после себя такую яркую память в душе так мало, казалось бы, связанного с ними человека.

Фома

Фома был маленький худенький старичок с совершенно белой головой и светло-голубыми, словно выцветшими от старости глазами. Когда погожим днем сидел он на лавочке у своей калитки, то очень походил на созревший под ласковым летним солнцем одуванчик – прозрачный, легкий, не обремененный никакими житейскими заботами. А когда резво направлялся вдоль по улице, решив навестить свою соседку, бабушку Лиды, то со стороны могло показаться, что ему совсем и не трудно нести на неуклюжем костыле свое сухонькое тело, прыгая на одной ноге и приволакивая за собой вторую, деревянную. Решительно распахнув калитку и перепрыгнув через небольшой порожек, он быстро пересекал двор и, стуча всеми своими тремя «ногами», бодро взбирался на высокое деревянное крыльцо бабушкиной хаты. В хате он садился на лавку у первого окна, и пока бабушка сновала из угла в угол, занимаясь обычными своими хозяйскими делами, что-то оживленно ей рассказывал, между делом с заговорщицким видом подмигивая Лиде. Когда бабушка выходила в сени, он говорил: «Ну что, девка, все скачешь? Ничего, погоди, вот скоро в школу отдадут, тогда узнаешь!» Что узнаешь, он не объяснял, а таинственными знаками подзывал к себе Лиду и насыпал ей в подол платья целую горсть откуда-то вдруг взявшихся в его руке ядрёных лесных орешков.

Баба Дуня звала его «кум» и говорила, что ногу свою он оставил на войне, а куда подевалась вся его семья, Лида теперь уже и не помнит. Были, правда, у него какие-то родственники на другом краю села, но в своем маленьком, окруженном зарослями жасмина и сирени домике он жил один. Лида раз или два бывала у него в этом домике с бабушкой, и ей там очень нравилось. Возле крыльца росла старая раскидистая груша, и медовые плоды густо падали не только в траву, но и на крыльцо, и на лавочку у стены, и даже на крышу, привлекая к себе целые рои пчел. Дед Фома ловко нагибался, отставляя далеко в сторону свой костыль, брал из травы грушу, внимательно смотрел, не сидит ли в ней пчела, и только после этого подавал Лиде. Вот и все, что она запомнила, но, составляя свои первые списки поминовений, каким-то естественным образом вписала туда имя: Фома.

Иван

Иван – это дядя Ваня, тоже персонаж из далекого детства, и тоже запомнившийся Лиде всего лишь благодаря нескольким встречам. Собственно, достаточно ярко оставшаяся в памяти встреча была, кажется, лишь одна. Он тоже являлся «кумом», но уже не бабы Дуни, а отца с мамой. Жил он где-то в соседнем поселке и бывал у них в доме только по особым случаям. Однажды дядя Ваня приехал явно по поводу какого-то праздника и вошел в дом, так весело и заразительно смеясь, что все его многочисленные конопушки на носу и щеках в беспорядке прыгали в разные стороны, словно навсегда потеряв свои законные места. Он поприветствовал маму Лиды, вручил что-то продолговатое, завернутое в газету, отцу, и они вдвоем прямо у порога стали долго обниматься, крепко хлопая друг друга по плечам. У Лиды к этому времени был уже не только младший братик, но и совсем еще крошечная сестричка. Во время всей этой веселой суеты взрослых они втроем постарались оказаться на самом переднем плане, как можно ближе к гостю, надеясь на вполне законное внимание и к себе, то есть на непременный гостинец. Но шли минуты, смех и похлопывания по плечам продолжались, а на них никто не обращал ровно никакого внимания. В голову Лиды начинала закрадываться ужасная мысль: а что, если гостинцев не будет?! Младшие тоже, видимо, почувствовали недоброе, и даже рука маленькой сестрички, державшаяся за платье Лиды, кажется, начинала дрожать.… Но вдруг среди оживленных восклицаний взгляд дяди Вани случайно упал на безмолвную группу выстроившихся у его ног детишек, с немым укором и уже почти со слезами взирающих на него снизу вверх…

В голову Лиды начинала закрадываться ужасная мысль: а что, если гостинцев не будет?!

На лице дяди Вани, только что радостном и смеющемся, мгновенно отразилось такое невероятное отчаяние и почти испуг, что даже все его веселые веснушки вдруг побледнели и замерли на месте:

– Деточки мои дорогие!!! – в совершенно непередаваемой горестной экспрессии воскликнул он и, воздев руки вверх, с силой хлопнул ими себя по бедрам. – Ведь я совсем забыл про вас!!

«Ну, все, забыл – так я и знала!! Да как же он мог, как он мог…» – в осознании свершившегося несчастья упало куда-то вниз сердце Лиды, и, наверное, не только у нее одной. Даже отец, кажется, смутился.

Но тут дядя Ваня вдруг запустил руку в бездонный карман своего широченного синего плаща и стал выгребать оттуда целые пригоршни невероятных «городских» конфет – в разноцветных, сверкающих и шуршащих обертках, – и засыпал ими весь диван…

Через какое-то время родители Лиды ездили в соседний поселок на похороны жены дяди Вани, а потом и его самого. И остались от него только несколько фотографий в семейном альбоме, где он запечатлен на каких-то многолюдных родственных торжествах, все такой же веселый, со всеми своими конопушками и непременным баяном, да незабываемая встреча – с горой конфет и тем неподражаемым: «Деточки мои дорогие!!»

Людмила

Трудно даже определить, были ли Лида и Люда знакомы между собой, поскольку Люда умерла в раннем младенческом возрасте, в то время, когда и сама Лида тоже была младенцем. Но даже еще до своего рождения они постоянно находились рядом. Их мамы жили по соседству, дружили в детстве и девичестве, приблизительно в одно время вышли замуж и одновременно ожидали первенцев. С уже округлившимися животами они, пропалывая грядки на своих огородах, в минуты отдыха опирались руками на черенок и издалека переговаривались друг с другом. Вместе, с достоинством неся перед собой свою все больше и больше утяжеляющуюся ношу, неторопливо ходили в качестве развлечения в лес за малиной. Лида и Люда родились в одном месяце, и их окрестили в один день, в одной воде старой крещальной купели.

Она, глядя на их возню, вспоминала порой свою несостоявшуюся на этой земле подружку

Люда уже училась ходить по комнате и, цепляясь руками за стулья, приковыляла к подолу своей престарелой и подслеповатой бабки Федоры в ту минуту, когда та, собираясь мыть посуду, вытаскивала из печи большой чугун с кипятком. Бабка споткнулась и выплеснула на Люду весь кипяток. Невинное дитя провело в невыносимых муках три последних дня своей короткой жизни…

Ее мама родила потом еще троих детей, но всё же они больше были дружны с младшими братом и сестрой Лиды, а она, глядя на их возню, вспоминала порой свою несостоявшуюся на этой земле подружку. А когда появился поминальный блокнотик, то имя Людмилы заняло там прочное место.

Петр

На свадьбе Петра Лида присутствовала в качестве подружки невесты – своей старшей троюродной сестры Галины. Галя повстречала своего суженого прямо на рабочем месте – почтамте одного старинного городка, райцентра, куда ее распределили после окончания соответствующего учебного заведения. Петр заведовал там финансами, а ввиду того, что в те времена через почту проходили немалые денежные потоки, должность его была довольно ответственной. Милая, скромная и трудолюбивая Галя очень приглянулась Пете, и вскоре он сделал ей предложение. Но родителям его, местным интеллигентам, не пришлась по душе простая сельская девушка в качестве невестки, и в их большом доме комнаты для молодоженов не нашлось. Зато от работы им, как молодым специалистам, выделили служебное жилье – двухкомнатную квартиру – и даже обещали вскоре оформить ее как постоянную жилплощадь.

Когда они приезжали в село навестить родителей Гали и приходили в гости, Лида во все глаза смотрела, как молодой муж ухаживает за ее сестрой. Он помогал ей снимать пальто, отодвигал стул, когда она собиралась сесть к столу, постилал на колени льняное полотенце и подкладывал в тарелку всякие вкусности из общих блюд. Галя при этом сердилась:

– Ну, что ты мне всё подкладываешь, разве я сама не могу взять?

А Петя только улыбался и продолжал свое: отодвигал стул, помогал надеть пальто и заботливо проверял: хорошо ли она повязала шарф? Галя снова сердилась, или просто делала вид, что сердится, а Лида, глядя на все это, радовалась: вот ведь, врут люди, когда говорят, что нет на свете принцев, любви и счастливой семейной жизни!

Петя отодвигал стул, помогал надеть пальто и заботливо проверял: хорошо ли она повязала шарф?

К концу года в молодой семье появился первенец, сын Сережа, и казалось, что впереди их ожидают только долгие и беззаботные годы счастья. Но тут вдруг родственники в селе получили страшную весть – на почтамте обнаружена огромная денежная недостача, и в числе нескольких подозреваемых находится Петр. Идет следствие, скоро будет суд. А после всего этого позора грозит вполне реальное и длительное тюремное заключение.

Но до заседания суда Петя не дожил. От непомерного потрясения, от того, что его заподозрили в таком ужасно подлом, низком злодеянии, сердце его не выдержало, и он умер, не дождавшись окончания следствия. А следствие выяснило, что его вины в этом преступлении нет…

Сын Сережа вырос и сделался практически копией отца. Не только внешне, но и по характеру. Так же нежно любит свою маму и так же безмерно о ней заботится. А Галя говорит с удивлением:

– Ну, я еще могу понять сходство характеров, даже походки – говорят, что это гены влияют. Но как он может в точности повторять весьма своеобразные привычки отца, которого практически не видел? Когда Сергей вдруг произносит совершенно оригинальные словечки Пети, причем с той же характерной его интонацией, я совершенно теряюсь и не могу себе этого объяснить…

Да, многое от нас пока скрыто, и многое нам непонятно, но хочется верить, что придет время, когда все мы встретимся, причем в лучшем из миров, и всё узнаем…

Матрона

Когда Лида закончила педучилище, ее направили в сельскую школу соседней области и там определили на «квартиру» к бабушке Матроне Ивановне, которую многие запросто звали тетей Мотей. Жила она одна, а единственная ее родственница, младшая, пятидесятилетняя сестра Пелагея, поднакопив деньжат, года три назад купила себе домик в райцентре, решив хоть под старость лет пожить «по-городски».

Домик Матроны Ивановны состоял из просторной кухни, большую часть которой занимала русская печь и пристроенная к ней «грубка» – плита с тяжелыми чугунными конфорками, и еще одной комнаты, которая была их общей спальней. Лида спала на диване, а у противоположной стены, с традиционными лебедями на коврике, стояла кровать бабушки Моти, украшенная высокой горкой кружевных подушек. Прежде чем укладываться спать, она, стоя у кровати в длинной белой ночной рубахе и босиком, читала «Отче наш», а потом крестила окна, свою постель и лежащую под одеялом на диване Лиду. Лиде не очень понятен был смысл этих действий, но она не протестовала – наоборот, ей была приятна эта трогательная забота. Иногда, уже лёжа в постели, бабушка Мотя рассказывала что-нибудь из своей жизни, какие-то незамысловатые истории девических лет, и немного о том, как совсем молоденькой она пошла медсестрой на фронт и перевязывала там раны «солдатикам». Но многого она об этом поведать не могла, так как тут же начинала плакать и теряла нить повествования.

Прежде чем укладываться спать, она читала «Отче наш», а потом крестила лежащую под одеялом Лиду

У бабушки Моти была корова, и Лида, очень уважавшая молочко, в особенности парное, с готовностью отправлялась на выпас общественного стада, когда подходила их очередь. Вместе они обихаживали огород, готовили еду, и Лида узнавала секреты необычайно пышных пампушек и самые лучшие способы тушения сладких перцев с морковью и луком.

Как-то на праздничные дни Лида поехала домой и задержалась там дольше ожидаемого. Через три дня почтальонша принесла ей телеграмму: «Лида что случилось почему не приезжаешь очень волнуюсь твоя тётя Мотя».

Так жили они в любви и согласии – до тех пор, пока в одно ясное весеннее утро на пороге вдруг не появилась Пелагея и заявила, что все это лето и даже осень она хочет пожить в селе, и, следовательно, Лида должна найти себе другую «квартиру». Мотя попыталась было внести предложение о раскладушке для Лиды на это время, но Пелагея отвергла его решительно и без всяких обсуждений.

– Вот дурная, вот дурная, – оставшись наедине с Лидой, расстроенно приговаривала бабушка Матрона. – Я знаю, это соседка наговорила ей, что якобы я собираюсь отписать тебе хату, огород и корову со всем хозяйством. Ну и дурная! Ведь знает же, что всё это давным-давно ей отписано. Да и не будет она целое лето тут жить, ведь у нее кавалер есть там, в городе… Ты уж не обижайся, навещай меня, навещай как-нибудь…

Лида перебралась на «квартиру» к своей коллеге, молоденькой учительнице, а затем жизнь и вовсе унесла ее далеко от тех мест. Но бабушка Мотя, стоящая над ней в длинной ночной сорочке и крестящая «на ночь», навсегда осталась в ее памяти.

Пушкин

Если и есть на нашей земле люди, которые считают Александра Сергеевича чужим и посторонним для себя человеком, то таковых, смеем надеяться, все же очень и очень немного. Лида к этой категории ни в коем случае не относилась, и с детства, вместе с многочисленными, ярко иллюстрированными сказками, Пушкин присутствовал в ее жизни как совершенно свой, родной и понятный человек. Почти такой же, как первый учитель Тимофей Григорьевич, учивший выводить пером в тетрадке в косую линейку буквы, обхватывая ее маленькую ручку своей большой, шершавой и заскорузлой от сельской работы рукой. Таким же родным и близким Александр Сергеевич пошел с ней по жизни и дальше, немного меняясь и открываясь по-новому вместе с новыми, «взрослыми» своими героями. А придя в Церковь, Лида еще раз заново открыла его, и он стал еще ближе, еще роднее. Однажды пришлось ей услышать в радиопередаче, как некий известный и уважаемый в православной среде человек рассказывал о сновидении, относящемся к Пушкину. Как будто бы человек этот, повстречавшись с Александром Сергеевичем в своем сне, с восторгом стал рассказывать ему о том, как почитают люди его творчество, сколько памятников ему воздвигли, и прочее, тому подобное. А Пушкин вдруг и говорит ему, да так печально: « Что мне эта земная слава, эти памятники? Если бы все эти люди молились обо мне, то ничего драгоценнее не было бы для души моей…». Ну, как можно было после этого не вписать его в коричневый кожаный блокнотик? Вслед за Александром Сергеевичем почти по сходным причинам в списке появились: Николай (Гоголь), Феодор (Достоевский) и…

Жуков

Дивный образ русского Георгия Победоносца, как назвала Георгия Константиновича в 1945-м году знаменитая певица Лидия Русланова, летящего на белом коне вдоль красных, затуманенных дождем кремлевских стен, как-то незаметно, казалось бы, без всякого особого повода, словно невзначай, ярко запечатлелся однажды в памяти Лиды – и остался там навсегда. Она с интересом обращала внимание на любую информацию о нем, попадающуюся ей на глаза, будь то на экране или в печатных изданиях; вырезала из газет и журналов все встречающиеся там фотографии и портреты и любовно складывала их в отдельную папочку. Узнав, что в День Победы многие приходят к Большому театру с фотографиями воинов, – это было еще до «Бессмертного полка», – она взяла стоявший за стеклом книжного шкафа его портрет в нарядной рамочке и пришла с ним в сквер. Восторженно наслаждаясь духом праздника, ходила между такими же празднично настроенными людьми, державшими в руках портреты своих родных и близких, – героев войны, – подходила к группам, где незнакомые доселе люди вдруг тут и там, в порыве единения, вдохновенно запевали «Катюшу», «Темную ночь», «Смуглянку».

Какая-то женщина подошла к ней и, с любопытством глядя в лицо, заинтересованно спросила:

– Простите, а вы… родственница Георгия Константиновича?

– Ой, нет, что вы!! – страшно испугавшись своего самозванства, воскликнула Лида и поспешно спрятала портрет под плащом на груди. – Я просто так…

Она читала о Жукове всё, что попадалось ей на глаза, и, случайно добыв где-то двухтомник его военных мемуаров, с усердием прочитала от корки до корки, тщательно изучая черно-белые военные фотографии и карты боевых действий.

Уже в годы своего воцерковления, бродя неспешно между полок книжного магазина «Сретение», Лида увидела вдруг стопку книг с названием «Маршал Жуков – мой отец» – и, позабыв обо всех своих планах на тот день, поскорее отправилась со своим приобретением домой.

Оказалось, что книгу написала младшая, любимая дочь маршала – Мария Георгиевна. На обложке была помещена фотография: маршал в домашней обстановке сидит в кресле, а к его плечу прильнула красивая девочка, дочь Маша. Весь день до вечера Лида с упоением читала уникальную книгу – свидетельство любящей дочери не только о моментах, связанных с судьбами Родины, но и о самых личных, сокровенных, недоступных официальному взгляду историка обстоятельствах жизни великого человека.

Но вот уже и последняя страница, с той самой знаменитой фотографией: плавным неспешным галопом движется по брусчатке восхитительный белый конь под расшитой попоной, и верхом на нем – прекрасный всадник с неподражаемой николаевской посадкой. Ведь Георгий Константинович начинал свою полководческую карьеру в драгунском полку царской армии, где учили сидеть в седле не только крепко, но и красиво, с особым почерком, свидетельством мастерства и крепкой выучки. На боку у всадника шашка, уверенный взгляд устремлен вперед…

Вдруг из раскрытого окна доносятся четкие, звонкие, почти немыслимые в столичных реалиях звуки конских копыт

«Он крепок и силен, как Илья Муромец, и уверенно сидит в седле. Он снимает фуражку, незаметно налагает на себя крестное знамение. Он сосредоточен и внутренне взволнован. Через минуту будут бить часы на Спасской башне, и под звуки ‟Славься” белый конь понесет его по Красной площади навстречу вечности» (стр. 207).

Лида снова и снова перечитывает заключительные строки, всматривается в самые мелкие детали фотографии… И вдруг… Ох уж это ‟вдруг”, но что поделать – жизнь полна неожиданностей!

Вдруг из раскрытого окна до ее слуха доносятся четкие, звонкие, почти немыслимые в столичных реалиях звуки конских копыт: «Цок-цок, цок-цок, цок-цок…». От ужаса Лида замирает с раскрытой книгой в руках – ей кажется, что вследствие сильного впечатления от прочитанного ее посетили слуховые галлюцинации … Но звуки нарастают: «Цок-цок, цок-цок, цок-цок!!» – и она опрометью кидается на балкон, перевешивается через перила и с высоты четвертого этажа осматривает двор.

По проезжей части двора движется чудная процессия. Мерно перебирая ногами, шествует красивая белая лошадь, укрытая расшитой попоной, а рядом идут и держат ее за поводья две девочки. Одна постарше, почти уже девушка, а другая маленькая, лет восьми-девяти. В вечернем дворе тихо и безлюдно, и звонкое, фантастическое цоканье копыт по асфальту эхом отдается далеко вокруг…

Потом Лиде привелось еще пару раз наблюдать подобные картины в окрестностях района. Девочки оказались воспитанницами местной школы верховой езды для детей и подростков и порой гуляли с лошадьми в сквере у метро, сопровождаемые толпами восхищенных ребятишек. В другой раз Лида увидела, как прямо по проезжей части их улицы неспешно шла каурая лошадь, запряженная в разукрашенный открытый возок, где на скамеечке тоже сидели две или три девочки. Но никогда больше не пришлось ей встретить лошадь, а тем более белую, которая до сих пор считается редкой и дорогой, на узкой дорожке их тесного дворика, прямо под своим балконом, да еще и в такой поздний час…

Белая лошадь, покрытая вышитой попоной, скрылась из виду, и цоканье копыт затихло, а Лида все стояла на балконе и улыбалась.